Новое задание у Дорина было – окончательно превратиться в Карпенко. В совершенстве освоить почерк, это самое главное. Хорошо, осталась магнитная лента с записью – сиди, практикуйся, набивай руку. Дело нехитрое. Если, паче чаяния, объявится Вассер, тоже ясно: действуй согласно инструкции. Неясно Егору было только одно: как же всё-таки с двухэтажным троллейбусом и его восемьюдесятью тремя, ну хорошо, восемьюдесятью двумя пассажирами?

– Ты пойми, Дорин, – горячась втолковывал Октябрьский, – Вассер – не просто агент. Ты сам видел, с какой помпой, с какой секретностью его к нам забрасывали. Видел, как оберегают его немцы. Московская резидентура – на сегодняшний день главный заграничный орган Абвера – бегает у него на посылках, по сути дела всего лишь обеспечивает ему прикрытие. Что именно поручено Вассеру, мы не знаем, но ясно одно: речь идет об операции исключительной важности. А теперь скажите мне, товарищ младший лейтенант госбезопасности, что за ключевую разведоперацию могут проводить немцы с учетом нынешней обстановки? – Начальник на пару секунд прервался, чтобы дать Егору подумать. – То-то. Если завтра война, задание Вассера стопроцентно связано с началом боевых действий. Рассуждая теоретически, это может быть крупная диверсия или теракт против Вождя, чтобы вызвать в стране хаос. Но еще катастрофичней был бы ловкий вброс дезинформации, который убедит нас: в этом году войны не будет.

Дорин моргнул. Неужели могут быть вещи более катастрофичные, чем покушение на жизнь Вождя? Хотя, наверное, Октябрьский прав. Вождь и сам сколько раз говорил: у нас незаменимых нет. И все же от таких слов, да еще произнесенных деловитым тоном, стало как-то жутковато. А старший майор как ни в чем не бывало продолжал выстраивать логическую цепочку.

– Теперь предположим, что Гитлер решил отложить нападение. Какое задание в этом случае может иметь Вассер? Тоже ясно. Он должен закинуть дезу о том, что война вот-вот начнется. Спровоцировать нас на неадекватную реакцию. Выкатим мы всё, что есть под рукой, на новую, еще не укрепленную границу, а войны в этом году не будет? Тогда…

– Вы уже про это объясняли, – хмуро перебил Егор старшего по званию.

– Значит, недостаточно объяснял! А теперь представь, что Абвер сейчас сумеет втюхать нам дезу, мы придем к выводу: в этом году фашисты не нападут. И ошибемся! Как вмажет по нам вермахт всей мощью, от Балтики до Черного моря. Сначала тысячи бомбардировщиков уничтожат на аэродромах нашу авиацию, обеспечат себе господство в воздухе. Диверсанты перережут связь. Танковые корпуса прорвутся в тыл, окружат наши неподготовленные соединения, а потом рванут по пустым дорогам к Москве, к Ленинграду… Погибнут миллионы советских людей. А виноваты в этом будем мы, работники Органов. И расстрелять нас тогда мало. Это же арифметика, Дорин! Целесообразно пожертвовать 82 жизнями, если это дает шанс спасти миллионы? Да или нет?

Прав был Октябрьский, что тут возразишь.

– Так точно, целесообразно…

– А если целесообразно, то почему у вас, товарищ младший лейтенант госбезопасности, кислая физиономия?

Шеф потрепал Дорина по ежику волос, и поскольку жест этот был не уставной, а человеческий, то Егор и ответил не по-уставному:

– Людей жалко. Суббота, у многих короткий день. Ехали по своим делам… Каждого, наверно, кто-то любит. Ну, или почти каждого…

– Жалко. Но миллионы людей в миллионы раз жальчей. Не мысли микроскопно. Когда смотришь в микроскоп, невозможно увидеть всю картину. Когда разглядываешь одно дерево, не видишь леса. А лес-то огромный, от океана до океана. В нем прорубают магистрали, просеки, а от этого, естественно, летят щепки. По-другому не бывает.

– Да я понимаю. Просто обидно, когда ты – живой человек и вдруг окажешься маленькой щепкой.

– А это смотря из какого материала ты сделан, – убежденно сказал на это старший майор. – Если ты из деревяшки, то да, щепка. А если ты из железа, дело другое. Помнишь у Тихонова:

Егор кивнул:

– Помню. В школе учил. «Гвозди бы делать из этих людей. Крепче б не было в мире гвоздей».

– Это про моряков. А мы, работники Органов, должны быть не из железа, из стали. Не гвоздями мы с тобой станем, а несгибаемыми болтами, на которых держится огромная конструкция. Знаешь, что такое бессмертие? Это когда ты погиб, а конструкция стоит тысячу лет – благодаря тебе и таким, как ты. Ты еще вот что учти, Дорин. Там, с германской стороны, болты тоже не деревянные. И конструкция у фашистов ого-го какая, тоже собирается тысячу лет простоять. Сшибемся мы с ними, обязательно сшибемся – не в сорок первом году, так в сорок втором, и устоит тот, у кого болты крепче. Вассеровского связника видел? Из крупповской стали был болт, самой высокой марки.

– Я, шеф, про него всё время думаю… – Егор почесал затылок. – Ну, что он стальной – это ладно. Мне другое покоя не дает. Ведь Селенцов этот, или как там его на самом деле, фашистюга был. Так? Но за детей прятаться не стал. А ведь мог. Как бы мы тогда его брали?

Октябрьский смотрел на младшего лейтенанта с веселым недоумением, будто Егор сболтнул глупость.

– А ты как думал? Если враг, то обязательно и сволочь? Это пускай агитпропработники населению мозги пудрят, а мы с тобой профессионалы, нам дурачками быть нельзя – так недолго и ошибку сделать. Нет, Егорка, фашисты такие же люди, как мы. И самоотверженные среди них есть, и добрые, и честные. Тут штука не в том, кто лучше, кто хуже. Вопрос – кто кого: мы их или они нас. Потому что двум нашим конструкциям на земле места не хватит. Так-то, брат.

И потянулись вязкие дни, неотличимые друг от друга, как кильки в томате: точка-тире-точка-тире часы напролет, до красных кругов перед глазами. Иногда Егору казалось, что это он так молится божку, который безучастно мерцает черным лаком на стене в коридоре, глухой к мольбам и жертвоприношениям.

Телефон молчал. Неделю, вторую, третью…

Неужели Нарком с Октябрьским ошиблись и у Вассера есть какой-то резервный канал связи? Тогда получается, что восемьдесят два человека погублены впустую?

По ночам Егору снилось, что он сплавляет по Волге лес и провалился в щель между стволами. Хочет вынырнуть, но бревна смыкаются над головой, только это никакие не бревна, а человеческие тела. Одно за другим они медленно скользят вниз, безвольно раскинув руки, и есть там женщины с красиво струящимися волосами, есть дети с широко раскрытыми невидящими глазами…

Еще снилось, что он сам – дерево и настырный черный дятел почерком Степана Карпенки колотит ему по коже-коре своим острым клювом: пии-пии-пии, пи-пи, пи-пи, пи-пи, пии-пии-пии.

Степан один раз тоже приснился. Ничего жуткого не делал, просто сидел на полу, где пятно, смотрел на Дорина и всё повторял: «Вже скоро, вже скоро», а что скоро, не объяснял. То ли Вассер объявится, то ли что другое.

А Надя в снах младшего лейтенанта ни разу не появлялась, хотя наяву он думал о ней постоянно, мысленно разговаривал – всё больше корил, резал правду-матку, а когда она, устыдившись, начинала просить прощения, то иногда поворачивался и уходил, а иногда прощал. По настроению.

Тоскливое было время, хотя вроде бы май, сияет солнышко и с каждым днем заходит всё позднее. Только что Егору было проку от весны? У него в комнате крутились бобины, мигала лампочка на передатчике, по стеклу ползала полусонная муха. Тюремная камера, да и только.

И, как в тюрьме, ежедневно часовая прогулка, главное событие суток. Если за домом следят, то ни в коем случае не должны подумать, будто Карпенко сидит под присмотром. Агенту положено изучать топографию местности: схему движения общественного транспорта, проходные дворы и прочее. Вот Егор и изучал.